Почему гениальные русские поэты, писатели, композиторы восхищались заграницей, но, покинув родину, тосковали по ней? Может, потому, что чужбина давала возможность жить комфортно, а в виде расплаты затрудняла возможность творить?
Над этими вопросами размышляет Юрий Кублановский, поэт, публицист, живший в эмиграции во Франции и в Германии.
Покинул СССР в 1982 году под угрозой ареста за зарубежные публикации. В 1990 году вернулся в Россию.
— Правда, это касается далеко не всех. Если считать композиторов Прокофьева и Стравинского сверстниками, то Стравинский, по-моему, вполне комфортно чувствовал себя на чужбине — и в Европе, и в США. Многое зависит от мирочувствования человека, от его воспитания. Прокофьеву действительно там не жилось. Он, прекрасно зная, что его родина — это уже не та Россия, которую он знал, что теперь это Советский Союз, что в стране сталинские репрессии, лагеря, всё-таки вернулся. Очевидно, для него родина была намного важнее, чем тот режим, который её уродовал. И он не мог ни жить, ни творить без России.
Ситуацию, в которой приходится делать нелёгкий выбор — остаться на Западе или вернуться, — я невольно примеряю на себя и на, допустим, поэта Иосифа Бродского. Иосиф не вернулся даже тогда, когда социализм затрещал по швам и рассыпался. Его не тянуло назад. В его стихах, написанных там, не найдёшь и следа тоски по России. Я же, как только меня вновь стали печатать здесь, поспешил вернуться, потому что тысячами нитей был связан с родиной. Там мне не жилось. И это не просто проблемы с языком. Мне не хватало окружающего ландшафта, «своих» людей, христианской веры православной. Отсутствие воздуха, который даёт православие, делало мою жизнь на Западе достаточно маргинальной. И слава богу, что я там провёл всего 8 лет. Я не представляю себя живущим в эмиграции 20, 30 лет. Это для меня было бы пыткой.
Тогда как Бродский вполне там адаптировался, так же как и Стравинский. И символично, что они с Бродским лежат на одном кладбище Сан-Микеле в Венеции…
Но мы — я, Иосиф, другие поэты 60-х — эмигрировали из СССР. Другое дело — Бунин, Ремизов, Куприн, Ходасевич. Эти писатели и поэты формировались ещё в дореволюционной России — в совершенно другой стране, с другим укладом, иными ценностями. Они все действительно крепчайшими нитями были связаны с Россией. Она, их родина, вдохновляла их на творчество, покинув её, они по ней тосковали. А тоска и вдохновение — не всегда хорошие для творчества союзники, порой они иссушают.
А вот третья волна эмиграции — это были люди, многие из которых уже не имели христианских корней, их отношение к родине носило исключительно политический характер. Их были сотни — литераторов, музыкантов. Но нас наберётся от силы десяток (это Солженицын, Зиновьев, Владимов, и я, и некоторые другие), кто после перестройки с концами вернулся домой. Я в определённой степени уважаю тех, кто, скажем, уехал в Израиль и остался там. Но многие, использовав возможность уехать «по еврейской линии», осели в Европе или в Америке, обустроились там, обжились.
Я таких людей с трудом понимаю. Всё моё творчество связано напрямую с родиной и с читателем, который у меня здесь, и с языком родным.
Нужно ли в этой ситуации говорить, что чувство родины для творческого человека важно? Для меня однозначно — да!
Хоть и сказал поэт «лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянии», в отношении России это не проходит. Только держа руку, что называется, на пульсе Отечества, можно ясно понимать происходящее здесь.
via
Ситуацию, в которой приходится делать нелёгкий выбор — остаться на Западе или вернуться, — я невольно примеряю на себя и на, допустим, поэта Иосифа Бродского. Иосиф не вернулся даже тогда, когда социализм затрещал по швам и рассыпался. Его не тянуло назад. В его стихах, написанных там, не найдёшь и следа тоски по России. Я же, как только меня вновь стали печатать здесь, поспешил вернуться, потому что тысячами нитей был связан с родиной. Там мне не жилось. И это не просто проблемы с языком. Мне не хватало окружающего ландшафта, «своих» людей, христианской веры православной. Отсутствие воздуха, который даёт православие, делало мою жизнь на Западе достаточно маргинальной. И слава богу, что я там провёл всего 8 лет. Я не представляю себя живущим в эмиграции 20, 30 лет. Это для меня было бы пыткой.
Тогда как Бродский вполне там адаптировался, так же как и Стравинский. И символично, что они с Бродским лежат на одном кладбище Сан-Микеле в Венеции…
Но мы — я, Иосиф, другие поэты 60-х — эмигрировали из СССР. Другое дело — Бунин, Ремизов, Куприн, Ходасевич. Эти писатели и поэты формировались ещё в дореволюционной России — в совершенно другой стране, с другим укладом, иными ценностями. Они все действительно крепчайшими нитями были связаны с Россией. Она, их родина, вдохновляла их на творчество, покинув её, они по ней тосковали. А тоска и вдохновение — не всегда хорошие для творчества союзники, порой они иссушают.
А вот третья волна эмиграции — это были люди, многие из которых уже не имели христианских корней, их отношение к родине носило исключительно политический характер. Их были сотни — литераторов, музыкантов. Но нас наберётся от силы десяток (это Солженицын, Зиновьев, Владимов, и я, и некоторые другие), кто после перестройки с концами вернулся домой. Я в определённой степени уважаю тех, кто, скажем, уехал в Израиль и остался там. Но многие, использовав возможность уехать «по еврейской линии», осели в Европе или в Америке, обустроились там, обжились.
Я таких людей с трудом понимаю. Всё моё творчество связано напрямую с родиной и с читателем, который у меня здесь, и с языком родным.
Нужно ли в этой ситуации говорить, что чувство родины для творческого человека важно? Для меня однозначно — да!
Хоть и сказал поэт «лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянии», в отношении России это не проходит. Только держа руку, что называется, на пульсе Отечества, можно ясно понимать происходящее здесь.
via
Свежие комментарии