«Мама, меня не убьют!» Что вспоминали о войне прошедшие ее знаменитые советские актеры

Они уходят. Их все меньше — тех, кто отстоял в 41-м страну а в 45-м брал Вену и Берлин. Немногие оставшиеся в живых фронтовики о войне вспоминать не любят. Как тогда донести до грядущих поколений память о Великой Отечественной?

К счастью, были и есть те, кто после Победы стали актерами. Это люди, в силу профессии привыкшие подмечать тонкие детали-штрихи, обладающие точной памятью. Перед вами отрывки из воспоминаний о военной молодости звезд советского и российского кинематографа.

Владимир Этуш, старший лейтенант, помощник начальника штаба стрелкового полка.

Награжден орденами Отечественной войны I степени, Красной Звезды, медалями «За оборону Кавказа», «За оборону Москвы», «За победу над Германией».

«Мы, помню, шли цепью в атаку, и вдруг рядом старший сержант захрипел — его ранило в грудь. Пневмоторакс. Это когда человек не может дышать, поскольку в легком у него дырка и пенится кровь. Чтобы он не мучился от удушья, надо эту дыру заткнуть. Заткнул. Сержант сделал жадный вдох, ожил… Чтобы ему было — нет, не комфортнее, это не то слово! — немного удобнее, я подтянул его к себе, приподнял, и вдруг раненый дернулся и обмяк… Все происходило под шквальным огнем, и пуля, которая (я это видел!) предназначалась мне, попала ему в голову… Он, выходит, меня собой заслонил…»

«В 1943 году был еще один памятный случай, связанный со сном. Я бесконечно долго допрашивал одного пленного немца по имени Людвиг. Вышел подышать свежим воздухом, а когда вернулся в избу, увидел своих и немцев спящими вповалку. В ногах у них спал начальник химической службы полка, капитан, внизу на полу ничком лежал начальник разведки, а на том самом месте, где спина у него заканчивает свое благородное название, храпел третий немец. Всего человек шесть спали крепким сном — кто вдоль кровати, кто поперек, кто на полу. Возникло удивительное ощущение, что нет никакой войны, а эти спящие люди вовсе не враги друг другу».

«Вдруг я ниже пояса почувствовал удар страшной силы, как будто раскачали рельс и воткнули прямо в меня — такое ощущение от разрывной пули. Упал, а когда сознание вернулось, первым делом подумал: «Что от меня осталось, как ходить, на чем сидеть?». Наши на помощь бросились, но немецкие снайперы долго не давали им подойти.

Попал в госпиталь в Урюпинске, рана вроде бы затянулась. Приехала мама, выхлопотала документы, по которым меня можно было перевести в Москву. Прибыли мы на Курский вокзал, решили пройтись пешком, а рана возьми да откройся, хотя больно уже не было. Выяснилось, что и кость разбита…»

Анатолий Папанов, старший сержант, кавалер орденов Отечественной войны I и II степеней.

«Основную тяжесть войны несла пехота. Мина, которая танку рвет гусеницу, пехотинцу отрывает ноги. Марш-бросок на лафете — одно, а на своих двоих, да еще по колено, а то и по уши в грязи, — другое. Пули бессильны перед броней, но вся броня пехотинца — гимнастерка. Сами понятия фронта и тыла относительны. Если пули противника доставали нас на излете и вязли в шинели, не задевая тела, — мы, пехота, уже считали себя в тылу. Я помню свой первый бой, в котором из нас, сорока двух человек, осталось в живых четырнадцать. Я ясно вижу, как падал, убитый наповал, мой друг Алик Рафаевич. Он учился во ВГИКе, хотел стать кинооператором, но не стал…»

«…Я видел, как люди возвращались из боя совершенно неузнаваемыми. Видел, как седели за одну ночь. Раньше я думал, что это просто литературный прием, оказалось — нет. Это прием войны… Но там же я видел и познал другое. Огромную силу духа, предельную самоотверженность, великую солдатскую дружбу.

Человек испытывался по самому большому счету, шел жесточайший отбор, и для фронтовика немыслимо было не поделиться с товарищем последним куском, последним куревом. Может быть, это мелочи, но как передать то святое чувство братства — не знаю, ведь я актер, а не писатель, мне легче показать, чем сказать. Говорят, человек ко всему привыкает. Я не уверен в этом. Привыкнуть к ежедневным потерям я так и не смог. И время не смягчает все это в памяти…»

«…Мы все очень надеялись на тот бой. Верили, что сможем выполнить приказ командования: продвинуться в харьковском направлении на пять километров и закрепиться на занятых рубежах. Мороз стоял лютый. Перед атакой зашли в блиндаж погреться. Вдруг — взрыв! И дальше — ничего не помню…

Очнулся в госпитале. Три ранения, контузия. Уже в госпитале узнал, что все, кто был рядом, убиты. Мы были засыпаны землей. Подоспевшие солдаты нас отрыли. В госпитале меня оперировали, вытащили осколок, а потом отправили санпоездом в другой госпиталь, находящийся в дагестанском городе Буйнакске. Ехали долго, дней десять, и в пути мне было очень плохо, тяжело. Ухаживал за мной, помогая санитарам, молодой солдат (из легкораненых, как он говорил), совсем почти мальчишка. Прибыли к месту назначения, и в общей суматохе я потерял его из виду и очень грустил, потому что привык к этому доброму и улыбчивому пареньку. Когда стал ходить, неожиданно встретил его в коридоре госпиталя. Увидел и… мурашки по телу побежали: «легкораненый» был без ноги».

Иннокентий Смоктуновский, гвардии сержант, прошел Курскую дугу, форсировал Днепр, освобождал Варшаву, две медали «За отвагу».

«Я ни разу не был ранен. Честное слово, самому странно — два года настоящей страшной фронтовой жизни: стоял под дулами немецких автоматов, дрался в окружении, бежал из плена… А вот ранен не был. Землей при бомбежке меня, правда, как-то засыпало — да так, что из торфа одни ботинки с обмотками торчали. Мне посчастливилось бежать, когда нас гнали в лагерь. Был и другой выход — желающим предлагали службу в РОА… Но меня он не устроил. Меня, восемнадцатилетнего, измученного мальчишку, вел инстинкт самосохранения. Я выведывал у крестьян, где побольше лесов и болот, где меньше шоссейных дорог, и шел туда. Фашистам там нечего было делать в отличие от партизан. Так добрел до поселка Дмитровка… Постучался в ближайшую дверь, и мне открыли. Я сделал шаг, попытался что-то сказать и впал в полузабытье. Меня подняли, отнесли на кровать, накормили, вымыли в бане. Меня мыли несколько девушек — и уж как они хохотали! А я живой скелет, с присохшим к позвоночнику животом, торчащими ребрами».

Владимир Басов, капитан-артиллерист, орден Красной Звезды, медаль «За боевые заслуги».

«В начале войны я получил приглашение в Театр Красной Армии, но в моей юношеской голове не укладывалось, как это можно играть, когда нужно стрелять? Мои ровесники, десятиклассники выпуска 1941 года, на фронте погибали чаще всех. Наши семнадцатилетние жизни война поглощала особенно охотно, так и не позволив узнать и почувствовать все счастье возраста.

Мне надо было выжить, и войну я вспоминаю, несмотря на весь ее ад, самым прекрасным временем в своей судьбе. Именно тогда я познал цену вечным истинам и основные понятия — нравственные, философские, просто житейские — открылись мне во всей своей определенности. Человек на войне однозначен, нам не надо было прибегать к изысканно тонким нюансировкам и мучительным копаниям в тайниках души, чтобы понять, хорош человек или плох, друг он или шкура, добр или так себе. И вдруг оказалось — как много у нас прекрасных людей!»

«Всякое было. Я командовал батареей, стрелял и сам попадал под огневые налеты. Служил в штабе артдивизии и на передовой. Занимал должность замнача оперативного отдела. Составлял карты, мотался по проселкам и бездорожью. Некогда было размышлять. На войне тяжело. Но человеку свойственно быстро обживаться. Чудом люди успевали подшить чистый воротничок, носили пистолет немного сзади — щеголевато. Голодали, теряли друзей, держались все-таки».

Евгений Весник, гвардии лейтенант, кавалер орденов Отечественной войны, Красной Звезды, две медали «За отвагу».

«…На фронт я попал в 1942 году, когда мне было 19. Прошел Карельский фронт, всю Восточную Пруссию. Ушел на войну романтически настроенным юнцом, фантазером».

«…Нас разместили по вагонам: офицеры в одних, солдаты в других, на платформах пушки, прикрытые брезентом. Едем. Добрались до города Олонец. Стало ясно, что мы на Карело-Финском будем форсировать реку Свирь. Вот она — настоящая война. Мы — на одном берегу, финны — на другом. Видим друг друга в бинокль, а иной раз и без него. Когда бой? Никто не знает. Командование договаривается с противником, и мы на недельном курорте! С согласия противоположной стороны мы выходили на берег и с 6 до 7 утра мылись, проводили физзарядку под музыку, звучавшую из репродуктора, играли в футбол и волейбол. То же самое делали финны с 7 до 8 утра. Райская неделя кончилась, прошло несколько дней. И рано-рано утром — два часа беспрерывного артиллерийского огня и авиационной бомбардировки. Раскалившиеся стволы орудий, гул сотен самолетов, беспрерывные команды «Огонь!», «Огонь!». Смерчи разрывов на том берегу, языки пламени «катюш». В этом давящем грохочущем ужасе чувствуешь себя козявочкой. Чуть побольше, когда идешь вперед на врага, и совсем маленькой козявочкой, когда драпаешь назад…»

«Вторую «За отвагу» получил так: однажды командир бригады полковник Синицын и я, пользуясь нашими неточными картами местности, забрели чуть ли не в расположение немцев. Случилось так, что у меня было небольшое отравление и мне понадобилось выйти из машины по нужде. Укрылся в кустах под балкой, и вдруг на дне балки появляется немец с автоматом. За ним — несколько солдат без оружия, без ремней. Я понял, что ведут немецких «гауптвахтников». Проходят по дну балки и скрываются за поворотом. Идущий последним решил задержаться. Приспичило человеку. Я, не застегнув как следует штаны, тихонько свистнул. Немец повернулся на свист, и я ему показал пистолетом, чтобы он шел ко мне. Немец поднял руки, подошел. Я его довел до машины, привезли в штаб, и он оказался очень полезным «языком»…»

«…Кенигсберг. Передовая. Выход из окопа простреливался немецким снайпером. И лежало там два трупа, которые из-за этого снайпера не могли убрать. Мне срочно понадобилось пройти мимо выхода. Миновать его и не получить пулю — почти невозможно.

Что делать? Я знал, что снайперская винтовка укреплена на подставке и упирается в плечо снайпера. После выстрела она, хочешь не хочешь, немного смещается, и ее приходится каждый раз возвращать в исходную позицию. Знаю, что у снайпера на поправку прицела уходит 5-6, максимум 10 секунд. Снимаю с головы фуражку и бросаю в простреливаемый выход из окопа. Снайпер спустил курок. И когда я увидел, что пулька ударилась в тыловую часть окопа, кинулся бегом через опасную зону. Проскочил! Да еще успел послать снайперу воздушный поцелуй! Для подобных выходок надо быть молодым. Очень молодым! Мне было 22 года. После этого «циркового» номера самоуверенно написал матери: «Меня не убьют!»

«Пригород города Гольдапа. Сидим с ординарцем в двухэтажном доме, налаживаем связь. Толком не осознавая, почему я это делаю, забираю рацию и говорю: «Пойдем отсюда. Здесь будет что-то нехорошее. Я почувствовал. Пойдем…».

Вышли из дома, отошли метров на сто, закурили. Через 30 минут дом взлетает на воздух. И после этого случая опять писал матери: «Мама, меня не убьют!»

Подготовил Петр Болычев, «Мурманский вестник»